От этих воспоминаний слёзы снова навернулись у меня на глаза, и мой отец оглянулся на меня и сказал:
– Посмотреть на тебя, так можно подумать, что ты уезжаешь в Америку. Мы ведь будем приезжать к вам по субботам, не так ли, док?
Я едва удержалась, чтобы не сказать ему, что плачу отнюдь не из-за разлуки с ним.
Я готова была сказать ему: «Мне будет совершенно всё равно, если ты вообще не будешь навещать меня» или «Мне будет куда уютнее в монастырской школе, чем дома в сторожке у ворот, растапливая уголь в печке сырыми дровами и задыхаясь от перегара виски».
Но я ничего этого не сказала. Только попыталась успокоиться и перестать плакать, а то не хватит никаких запасных платков. Кстати, запасные платки были в коробке в ногах у Марты.
– Но вы просто должны помириться, – произнесла Марта.
Мы взглянули друг на друга, и Бэйба опустила веки, пока её ресницы не затрепетали на щеках. Длинные ресницы, подведённые чёрной краской.
– Отстань от меня, дрянь, – сказала она сквозь зубы и снова отвернулась.
Одетая в тёмно-синее гимназическое платье и тёмно-синий вязаный свитер, я напоминала самой себе ворону. Женщина в деревне, владелица вязальной машинки, сделала мне его в виде подарка. И вообще, после смерти мамы мне сделали много подарков. Думаю, потому что люди жалели меня. Ноги мои выглядели тоненькими и жалкими в чёрных хлопчатобумажных гольфах. И ещё они невыносимо зудели, потому что всё лето я пробегала без носков. Я вообще была слишком высока и худа для своих четырнадцати лет.
– Боже мой, да у тебя глисты, что ли, – сказала Бэйба в тот вечер, когда я впервые примерила свою гимназическую форму.
Её форма ей очень шла, она обтягивала все её выпуклости и формы. Её вьющиеся волосы были коротко пострижены, лицо загорело на солнце, она напоминала орех осенью, плотный и налитой.
– Да что, в конце концов, произошло между вами? – спросила Марта.
Никто из нас не ответил.
– Но в школе вам так или иначе придётся говорить. Там не будет больше никого, с кем вы можете поделиться мыслями, – рассудительно сказала она.
Она, разумеется, была права. В монастырской школе мы сможем надеяться только друг на друга.
– Мы никогда не будем разговаривать друг с другом, никогда в жизни, – твердила я про себя.
Бэйба разбила моё сердце, разрушила мою жизнь. И вот как она это сделала.
В тот день, когда я вернулась домой из Лимерика, у меня было радостное и беспечное настроение, я перебирала в памяти день, проведённый с мистером Джентльменом; улыбалась сама себе и сидя в кровати с ногами, подобранными под красную сатиновую перину.
– Что-то ты уж больно счастливая, – сказала Бэйба, раздеваясь на ночь и укладывая свою одежду на спинку стула. – Ложись быстрее, а то свеча уже почти догорела.
Она завидовала моему счастью.
– А я готова сидеть здесь всю ночь и мечтать, – медленно и, как мне казалось, драматично произнесла я.
– Боже, да ты просто ненормальная. И что же с тобой произошло?
– Влюбилась, – ответила я, безнадёжно махая рукой.
– И кто этот тип?
– Тебе не надо этого знать.
– Диклэн?
– Что за чушь, – ответила я, как будто Диклэн представлял из себя полнейшее ничтожество, которое я даже не удостаивала взглядом.
– Хикки?
– Нет, – ответила я, наслаждаясь ситуацией.
– Скажи же мне.
– Я не могу.
– Скажи мне, – сказала она, заправляя пижамную куртку в штаны. – Скажи или я тебя защекочу. – И она начала щекотать меня подмышками.
– Скажу. Скажу. Скажу. – Я готова сделать всё что угодно, только бы меня не щекотали.
И поэтому, придя в себя, я ей всё рассказала.
– Нет, этого не может быть. Ты врёшь.
– Вовсе нет. Он подарил мне коробку шоколада и повёл меня в кино. И он сказал мне, что я самая милая девушка, которую ему приходилось знавать. Он сказал, что у меня чудесные волосы, что мои глаза напоминают ему жемчужины, а кожа – персик, освещённый солнцем.
Ничего этого он, разумеется, не говорил, но я не могла уже остановиться.
– Ну давай, рассказывай, – теребила меня Бэйба. Она даже приоткрыла рот от восторга, изумления и зависти.
– Но только ты никому не говори, – спохватилась я, поскольку собиралась рассказать ей ещё немного про то, как он держал меня за руку.
И тут я вдруг заметила, как меняется выражение её глаз. Они сощурились, как у кошки, в них появился зелёный оттенок. Мне уже много раз приходилось видеть такое выражение, в поездах, на свадебных фотографиях, и всегда в таких случаях я мысленно говорила: «Бедняжке придётся пройти через всё это», поэтому я снова сказала:
– Но ты ведь никому не скажешь, Бэйба?
– Никому, – она замедлилась, – разве только миссис Джентльмен.
– Не говори никому, – взмолилась я.
– Никому, только миссис Джентльмен, и маме, и папе, да ещё твоему предку.
– Я всё это выдумала, – соврала я, – я никогда не встречалась с ним. Я просто дразнила тебя. Он всего лишь просто подвёз меня от Лимерика. Вот и всё.
– В самом деле? – она попыталась вопросительно приподнять бровь, но это у неё не получилось.
– Что ж, – продолжила она, задувая свечу, – завтра мама, папа и я приглашены на ужин к Джентльменам, и я упомяну об этом в разговоре с ним.
Я разделась в темноте, и, когда легла в постель, она натянула всё одеяло на свою сторону.
– Нет, нет, не говори с ним, – просила я, но она уже заснула под мою мольбу.
Следующим вечером они ужинали у Джентльменов и вернулись домой на машине около полуночи. Я поджидала их у дверей залы.
– Ты ещё не спишь, Кэтлин? – сказал мне мистер Бреннан, листая книжку рядом с телефоном, в которую записывались важные звонки для него.
Марта вошла с большим букетом гладиолусов в руках, её большие глаза улыбались.
– Нет, мистер Бреннан, – ответила я. Согнутым пальцем я поманила Бэйбу в его кабинет.
– Бэйба, у меня есть подарок для тебя, одно из колец мамы… то, которое тебе больше всего нравилось. То, чёрное.
Я протянула его ей, и она тут же в темноте надела его себе на палец. В центре кольца был бриллиант, и даже от рассеянного света лампы в зале от пего рассыпались искорки.
– Ты ведь ничего не сказала? – спросила я.
– Ах, ты про это? Нет, конечно, я ничего не сказала. Да если бы я сказала, старуха Джентльмен гналась бы с топором за мной до самого дома. Но Дж. В. (так она называла мистера Джентльмена) и я гуляли по саду, и я в разговоре упомянула тебя, а он ответил: «Ах, это та малышка, которая так страдает от своего воображения».
– Не может быть, – вслух произнесла я.
– О, да. Он водил меня по саду, показывал всякие цветы, предложил мне гроздь винограда, спрашивал моё мнение о всяких вещах, предлагал мне сыграть с ним в шахматы, а когда я упомянула тебя, он сказал: «Не будем говорить о ней», и я бросила эту тему. Мы были в саду очень долго, и его старуха в конце концов высунулась из окна и сказала: «Ах, вот вы где!» и нам пришлось вернуться в дом.
